Читать интересную книгу Дети новолуния [роман] - Дмитрий Поляков (Катин)

День начался — это значило… он внутренне встрепенулся, как боевой конёк на звуки горна, — но… по правде говоря, это теперь ничего не значило. Боже, прошло двенадцать лет, и вот начало дня не значит уже ничего. Кроме того, разве, что следует завтракать, идти к унитазу, принимать душ, возможно, бриться, измерять давление, принимать горсть таблеток — до еды, во время еды, после еды, спустя полчаса после еды. Вести пустой разговор с женой или молчать. Молчать, молчать. И слушать, как в глубинах слишком большого для него дома с примыкающим бесполезно огромным лесопарком почти незаметный в своей повседневности разгорается чей-то трудовой день. Собственно, все звуки были чересчур понятными, навевающими скорее скуку, чем желание влиться в работу: на кухне погромыхивала посудой кухарка, садовник веерными граблями сгребал опавшие листья с дорожек, охранник говорил по телефону, шофёр возился в гараже. Кухарка, водитель, садовник, пара сменяющих друг друга охранников. Вот и всё. Не трудно разобрать, что к чему. Он даже помнил их имена. Он привык к ним, как к загостившимся дальним родственникам.

Не стоило даже пытаться воспроизвести в памяти лица людей из обслуживающего персонала, неуловимым вихрем пронёсшихся сквозь его жизнь. Только первого водителя он хорошо помнил, как символ высочайшего потрясения от самой мысли, что теперь у него имеется персональный водитель. Звали водителя Василием Ивановичем, как Чапаева, легко запомнить. Коренастый, угодливый. Ходил в сапогах и постоянно мёрз. Больше никого из обслуги он по отчеству не называл: одни феди, маши, зои, лёвы, сани. Не люди — функции. Нехорошо.

От самых дверей прихожая была уставлена подарками, большей частью в праздничной упаковке с цветами и блестящими колокольцами на узлах — можно было подумать, что на дворе Рождество, если бы не ружья, торчавшие между свертков, а также патронташи, сапоги и прочая охотничья амуниция. Был среди прочего даже охотничий рожок с кожаной оплёткой, покрытый прозрачным лаком. Старик снял его с дула коллекционного винчестера и повертел в руках. Затем приложил мундштуком к губам, набрал в лёгкие воздуха, напрягся и что было сил дунул в него. Однако вместо бодрой игры зори образовалось хриплое шипение, больше похожее на выдох умирающего. А также — слюни и мутные круги перед глазами. Он едва удержал равновесие от накатившего головокружения и поспешно вернул рожок на место.

А дом ещё спал. Хотя и пробило семь. Они совсем расслабились, им уже нет дела до того, что он всегда вставал в шесть утра, каждый день своей жизни; даже супруга и та перестала просыпаться вместе с ним. Раньше было по-другому. Резво было, с военной выправкой. И жена поднималась на полчаса раньше, чтобы самой сварить ему кофе. Ему не приходилось задумываться, откуда берётся завтрак, почищен ли костюм, чья рука положила сводку новостей на стол, в какую дверь выходить. Всё было расписано кем-то до мелочей, в которые он уж и позабыл, когда вдавался. А теперь он точно знал и кто готовит завтрак, и кто подстригает кусты в саду, чинит водопровод, сидит за рулём, пишет телеграммы, и выходил он теперь в одну и ту же дверь. Но всё это было ему безразлично.

Впрочем, вот-вот они проснутся. Скоро в дверях возникнет жена с теперь уже неснимаемым выражением слёзной просветлённости на лице и, сцепив пальцы на груди, умильным голосом сообщит о последнем своём причастии или станет рассказывать о полуночных бдениях со своим духовником, приезжающим к ним, как на работу, практически ежедневно. Она стала очень религиозной, его жена, дочь банального поселкового аппаратчика, ей, наверное, страшно осознавать стремительно убывающую осмысленность их пожилого существования. Ее комнаты пропахли медовыми свечами. Были времена, когда в церквях вместо акафиста пели государственный гимн, а теперь все точно испугались. Он перестал отмахиваться, он молчит, и ей кажется, что ему это близко.

Старик пересёк просторную, предельно ухоженную гостиную, в которой давно никто не собирался, не встречался да и не задерживался подолгу, но где всё содержалось в таком педантичном порядке, словно с минуты на минуту сюда должны были войти важные гости и немедленно начать общение в атмосфере стерильной чистоты. По стенам были развешаны фотографии в бархатных рамках, какие-то сабли, казацкие шашки, за стеклом в сервантах красовались дорогие, по большей части бессмысленные подарки: от хрустальной нефтяной вышки до малахитовых табакерок с его изображением. Несмотря на шарканье тапок по паркету, поступь его, как и прежде, отличалась твёрдой, медвежьей властностью. Он выдвинул ящик, из глубины достал старую бриаровскую трубку и с голодной жадностью обнюхал её. «Пять лет без курева, — сердито подумал он. — Как на каторге». Затем сунул трубку в карман плотного махрового халата, запахнулся и вышел на балкон.

В лицо дохнуло ранней свежестью; сырой, терпкий воздух, казалось, слился с дыханием, протерев разум, как запотевшее стекло. С балкона открывался тихий вид на речку, прорезающую тёмно-зелёное поле, разбухшее от утренней влаги. Широкая полоса леса, как будто бурая шкура полинявшего зверя, раскинулась до самого горизонта. Гулкая, напряжённая тишина. Вот и осень.

Он был ещё крепок, ещё силён, седая шевелюра красиво обрамляла крепкий череп сибирского самородка. Правда, сердце дурило, дурила печень, не простившая пристрастия к стакану, но в целом он не чувствовал своих лет и не признавал финала — пусть почётного, но финала, «списания в представительский инвентарь», как он выражался. Он всё понимал, понимал закономерность своего положения, но тот, который всегда шёл напролом, сметая своих и чужих, всегда подчинявший каждый миг достижению поставленной цели и овладевавший ею, как горячо желанной женщиной, не соглашался. Это мучило его и погружало в бездну такой невыразимой скуки — не тоски, не хандры и не модного сплина, а именно той бескрайней русской скуки, раздирающей тупыми когтями до самого мяса, до нутра, — что порой ему хотелось убить её, растоптать, задушить собственными руками. И тогда никакие, пусть даже самые светлые воспоминания не спасали его от него самого — того, кто всегда был яростен, бездушен и неутомим.

— Доброе утро, господин президент, — раздался снизу голос садовника. — Хочу поздравить вас с днём рождения. Семьдесят лет — солидный срок. Вы удивитесь, когда увидите, какую огромную тыкву я для вас вырастил.

— Спасибо, Никита. — Он немного нагнул голову, чтобы увидеть садовника.

— Желаю быть в добром здравии.

— Хорошо. Постараюсь. — Он опять уставился вдаль. Отчего-то серый крап небосвода был ему по сердцу. Когда садовник, откланявшись, намеревался удалиться, он спросил: — Скажи-ка, Никита, как ты играешь со своими детьми?

— У меня нет детей, господин президент, — отозвался садовник.

— Тогда как играл с тобой твой отец?

Ответ он не слышал, потому что он его не интересовал; у него был талант слышать только то, что для него было важно.

Ветра не было совершенно. Ещё одетые разноцветной листвой, деревья стояли недвижимые и тихие. Но в ровном, прозрачном покое тонко чувствовалось напряжённое ожидание перемен, которые очень скоро ворвутся в их светлое бытие, чтобы грубо и резко переменить его. Где-то меж ветвей просверкнул жёлтым краем медленно упадающий лист. «Куда он, такой молодой и крепкий?» — плеснула удивлённая мысль в рассеянном сознании. Он вынул из кармана трубку и сунул её в зубы. Трубка сквозила кристально чистым воздухом.

— Господи, ты куришь, дорогой?! — раздался за спиной голос жены, и вот она, укутанная в шаль, стоит перед ним, маленькая, седая, с лицом, помятым после сна, но уже смиренно просветлённым. Она всплеснула руками. — Да ещё с голой грудью! Царица Небесная, да ты простудишься! Соня, Соня, неси сюда шарф! Да скорее же, неповоротливая!

Мелкий топот позади — и отличный шотландский шарф обвился вокруг шеи.

— Запахнись, дорогой. — Жена положила руки ему на плечи: — Дорогой, дай я поздравлю тебя и поцелую. — Она выдернула трубку у него изо рта, повертела ею перед глазами, убедилась в том, что трубка пуста, расплылась в улыбке и, притянув его к себе, звонко поцеловала в губы. Затем осенила крестным знамением его грудь и воскликнула: — Юбилей, какое счастье!

— В чём ты увидела счастье? — удивился он.

— Мы вместе сорок пять лет. Разве это не счастье?

— Ну, это не точно. Когда мы познакомились, было лето. Я наверняка помню.

— Ах, ты всегда шутишь. Отец Дионисий просил передать тебе вот эту иконку святого Георгия, твою любимую, Победоносца. Она из монастыря Ферапонтова, от старцев.

— От старцев? А сколько им лет, старцам? — хмыкнул он.

— Вот Дионисий придёт, он тебе скажет.

— А вот не надо Дионисия.

— А-а…

— Всё, — спокойным голосом отрезал он. — Кончено.

Он вернулся в гостиную, прошёл полутёмным коридором и по широкой, закруглённой лестнице стал спускаться на первый этаж, грузно и неуверенно переставляя ноги, но стараясь держаться прямо. Жена следовала за ним, переваливаясь из стороны в сторону, как будто передвигалась на протезах. От себя она подарила ему золотые запонки с крупными бриллиантами от Bvlgari, видимо дорогие, — она не знала этого наверное, но запонки — вещь практичная, а он любил практичные вещи. Он взял их, повертел в руках, чмокнул жену в щёку и оставил их на комоде.